Как собрать сложную систему из деталей, которые вообще не обязаны друг к другу подходить? Не просто спроектировать, а встроить в живой контекст с запредельными ожиданиями сверху, с хаосом снизу, без унифицированных стандартов и гарантий, что это вообще получится.

Допустим, есть идея. Допустим, есть деньги. Но нет ни подходящей инфраструктуры, ни нормальной кадровой базы, ни понимания, как эта штука должна работать через десять лет, а работать она точно должна.

Это классическая инженерная задача, только объекты — университет и концепция преподавания. Причём задача повышенной сложности, в которой приходится учитывать человеческий фактор, политическую составляющую и амбиции будущих нобелевских лауреатов.

Мы уже писали про Горный институт и Томский университет — у каждого своя история и свои герои. А у Политеха всё было по-другому: меньше академической степенности, больше инженерного шума и суеты.

К концу 19-го века Россия уверенно втягивалась в индустриализацию, модернизацию и остальной научно-технический прогресс. Заводы множились, железные дороги строились, иностранные концессии приносили технологии и капитал. На стыке всех этих процессов возникала одна и та же проблема: не хватало специально обученных людей.

Грубо говоря, кто-то должен был понимать и как устроена турбина, и сколько она стоит с учётом таможенного сбора, и как встроить её в схему министерского финансирования. И желательно, чтобы всё это было не интуитивно, а по науке.

Таких людей называли по-разному.

Например, для министра финансов Сергея Витте они были государственными инженерами. Он решил, что пора сделать университет с междисциплинарным подходом. Классические университеты занимались в основном фундаментальными науками, узкопрофильные институты копали вглубь своей отрасли (например, как в Горном). А по-хорошему нужно готовить тех, кто будет силён и в чертежах, и в смежных областях, а бонусом сможет поспорить с чиновниками на их бюрократическом языке.

Ну, если придётся.

Идею Витте поддержали Владимир Ковалевский, Алексей Крылов и Дмитрий Менделеев (кстати, вот тут мы рассказывали, как он вместе с Василием Флоринским открывал Томский университет).

Теперь ставку сделали на Петербург

Потому что здесь уже были министерства, производства, верфи, иностранные представительства, заводы, биржа, половина технических вузов страны и две трети всех абитуриентов.

Витте расписал Николаю II концепцию на трёх страницах и получил высочайшее соизволение «на устройство Политехнического института в Петербурге». Причём без долгих согласований и ведомственной волокиты. Уже через три дня начали подготовку площадки в Сосновке. Тогда район считался окраиной, где кроме, собственно, сосен почти ничего не было.

Министерство финансов подошло к вопросу серьёзно и откомандировало будущего директора института Андрея Гагарина вместе с архитектором Эрнестом Виррихом посмотреть, как устроено европейское техническое образование. Смотрели всё: программы, лаборатории, кампусы, быт студентов. Копировать не планировали, но хотели понять, что действительно работает, что можно адаптировать, а что лучше не трогать.

На территории кампуса было главное здание, химический павильон, учебные и механический корпуса, пара общежитий, дома для преподавателей, амбулатория, котельная и водонапорная башня.

В самом начале в Политехе было четыре отделения: металлургическое, электромеханическое, кораблестроительное и экономическое. Набор дисциплин не самый типичный, как и учебная модель: поступление без экзаменов, по конкурсу аттестатов. Ни оценок, ни сессий. Зато много практики, лабораторные с первого курса и обязательные летние стажировки. Выпуск только с полноценной дипломной работой.

Это было не просто смело, а очень смело.

Официально занятия начались в октябре 1902 года, по различным данным на первый курс было принято от 265 до 272 человек.

Вскоре после открытия института студенты самоорганизовались и основали кассу взаимопомощи. Главная задача — помогать тем, кому сложно тянуть обучение финансово. Общежитие, форма, литература — всё это стоило денег. Касса выдавала ссуды, искала студентам подработку, иногда даже просто «приискивала занятия», как писали в документах. Со временем вокруг неё вырос целый студенческий микробизнес: ночной буфет в общежитии, лавки с чертёжными принадлежностями, химической посудой, книгами и собственное издательство с комиссионкой.

Именно издательство стало самым заметным проектом.

Политех строился и обеспечивался полностью за госбюджет, и всё у него было хорошо. По оснащению лабораторий он серьёзно обгонял коллег по цеху. Общежития, столовые, клубы — полный соцпакет академической среды. Но вот, например, библиотека, пусть и хорошо укомплектованная, не успевала за программой. Многие дисциплины просто не имели актуальных учебников.

Проблема решилась максимально элегантно.

Дословный конспект лекции отдавали на проверку и правки соответствующему профессору, затем дополняли и отправляли в печать. Так к 1909 году вышло 102 учебных пособия, к 1918-му — уже более 400.

В 1907 году в Политехе открылись инженерно-строительное и механическое отделения. Студентов стало больше 6 тысяч — втрое выше изначального плана. Технари стали явно преобладать, что совпало с переходом института из ведения Минфина в Министерство торговли и промышленности. Экономическое и большинство техотделений готовили кадры для железных дорог. Механическое — для производства автодвигателей. Электромеханическое и инженерно-строительное — для электрификации и строительства ГЭС.

Главной движущей силой Политеха, конечно, были преподаватели.

Одной из центральных фигур стал кораблестроитель и механик Алексей Крылов. Он учил «жить инженерно» и смотреть на мир как на систему, которую можно просчитать и улучшить. Михаил Шателен — символ наступающей эпохи электричества. Его курсы по электротехнике готовили будущих авторов плана ГОЭЛРО. Он считал, что инженер — это стратег, который меняет страну, щёлкнув тумблером. Вместе с тем инженеру важно понимать не только механику процесса, но и его роль в хозяйстве — в этом ключе экономическое отделение возглавлял Пётр Струве.

Постепенно Политех вышел на пик производительности. Курсы воздухоплавания, лекции про ДВС, электрификацию железных дорог и корабельные системы.

Но начался 1914‑й

Часть корпусов заняли госпитали, аудитории опустели — студенты ушли на фронт. Реформы свернули, приоритеты сменились, но учёба не остановилась. До революции Политех выпустил ещё около двух с половиной тысяч инженеров. При институте работали курсы по подготовке лётчиков, мотористов и судовых радиотелеграфистов. Лаборатории и кафедры участвовали в разработке вооружений для армии.

С приходом революции элитарный технопроект превратился в промёрзший каркас. Государство больше не финансировало образование, поставки топлива прекратились, в аудиториях холод, в общежитиях пусто. Профессорский совет был распущен, привычная структура факультетов ликвидирована. Наркомпрос отменил всё, что раньше считалось образовательной нормой: оценки, экзамены, дипломы, ступени, цензы. К 1917 году институт насчитывал не больше трёх тысяч студентов.

Остались стены, каталоги редких книг и горсть упрямцев, всё ещё уверенных, что и из этого можно что-то собрать.

Главным упрямцем оказался Абрам Иоффе.

Он предложил открыть физико-технический отдел для рентгеновских и радиологических экспериментов. Наркомпрос одобрил. Постепенно отдел разросся, набрав преподавателей и студентов, и со временем на его базе сформировались физтех и физмех.

У Иоффе была своя подготовка научных кадров. Обучение без бюрократии, но с инженерной ответственностью. Хардкор и эксперименты на грани научного подвига в условиях советского хаоса. В лабораторию к Иоффе попадали юные «дикие» таланты без формального образования. Один из них — Пётр Капица, будущий нобелевский лауреат.

Параллельно развивались новые направления. Начал работать химический факультет. В 1920 году появился рабфак — подготовительные курсы для рабочих и крестьян. Тогда же запустили «срочный выпуск инженеров» — ускоренные программы для восстановления экономики.

Совнарком за всё берётся смело

В 1930 году Политех перешёл в ведение Высшего совета народного хозяйства, который затеял масштабную реформу. Крупные вузы стали делить на узкопрофильные, привязанные к отраслям и разным министерствам. Производству были нужны не универсальные мечтатели, а конкретные прикладные специалисты для понятных задач с предсказуемым результатом.

В общем, уже к июню Политех формально закончился.

На его базе появилось сразу несколько отдельных учебных заведений: Котлотурбинный, Гидротехнический, Машиностроительный, Металлургический, Электромеханический, Физико-механический и другие институты с длинными названиями на табличках. Часть факультетов перевели в новые вузы — например, кораблестроение ушло в будущий ЛКИ, а авиация — в будущий МАИ.

Занятия продолжались, но стало неудобно.

Причём всем.

Начались раздробленность и споры за аудитории с материалами. Преподаватели мотались между тремя адресами в день. Говорить о преемственности или об общем духе было неловко. Легендарные профессора, стоявшие у истоков Политеха, пытались сохранить традиции, но чаще просто уходили в тень.

Кстати, главным упрямцем по-прежнему был Абрам Иоффе. Пока остальные дробились на ведомственные удельные княжества, он в своих подразделениях занимался наукой и продолжал растить претендентов на Нобелевку.

Через несколько лет выяснилось, что разобранный на составляющие Политех не работает. На бумаге всё выглядело логично, но на практике никто не понимал, кто за что отвечает. А когда студентов больше десяти тысяч, такая неразбериха становится проблемой. Комиссия по высшей школе признала очевидное: получилось не очень. Началась реструктуризация в обратную сторону, но уже по жёстким и чётким правилам Наркомата тяжёлой промышленности. К концу 1930‑х появился единый кампус и сквозные инженерные курсы. На энергетическом факультете проектировали электростанции, в механических цехах оттачивали технологии индукционных печей, а на физико-механическом факультете, почти подпольно, уже читали курс по атомной энергии — тогда ещё новой и экспериментальной области.

Так появился Ленинградский индустриальный институт. Это был уже не элитарный проект Витте, а масштабная промышленная машина, ориентированная на выполнение государственных планов и задач.

Но форма снова обрела целостность.

Правда, ненадолго.

К началу войны в стенах института числилось шесть тысяч студентов, из них почти пять тысяч ушли на фронт. Блокада проредила аудитории до сотен. Конец войны институт встречал с разбитой электросетью и выбитыми окнами, но: подстанцию смонтировали, лаборатории с аудиториями отмыли — и вперёд. Факультеты разобрались с «что делать»: в физико-механическом запустили одну из первых в стране кафедр ядерной физики, инженерно-строительный занялся послевоенной инфраструктурой, а студенты пошли в первых стройотрядах поднимать малые ГЭС Ленобласти.

К 1960-м годам Политех снова был молодцом.

Лаборатории по энергетике, телемеханике, турбинам и компрессорам работали с утроенной скоростью. В одном корпусе тестировали материалы для обшивки космических аппаратов, в другом — гоняли новые схемы охлаждения. Опыты ложились в папки с грифом «секретно» и отправлялись в Москву.

Кампус рос как мини-город: в бывшем газовом заводе открыли учебное здание, рядом вырос спорткомплекс, подключили высоковольтный корпус, появились десятки общежитий. Параллельно запускались новые форматы: вечерний, заочный, факультет повышения квалификации, филиалы в других городах.

Внутри Политеха начиналась своя техноинтрига.

Семидесятые и восьмидесятые — это кибернетика. И снова по-своему. Без понятных регламентов, но с инициативой. Внутри института рождаются ОКБ: «Импульс», Технической кибернетики (будущий ЦНИИ робототехники и кибернетики). Инженеры совмещают преподавание с конструированием, студенты — с экспериментами, а деканаты — с координацией чего-то между космосом и оборонкой.

Ребрендинг

В 1910-м году Политеху было присвоено имя Петра Великого. Потом несколько раз переименовывали — по воле чиновников, по ведомственной моде, просто чтобы отчитаться о «новом витке». В 2015-м историческое имя наконец вернули.

Среди выпускников — Лев Термен, который придумал терменвокс; Игорь Курчатов и Юлий Харитон, сыгравшие ключевую роль в создании советской ядерной науки; Николай Семёнов, который объяснил, как разветвляются цепные химические реакции; Жорес Алфёров, получивший Нобелевку за полупроводники, которые потом станут основой смартфонов и интернета. Тут же — Исаак Кикоин, соавтор эффекта Кикоина — Носкова: фотомагнитоэлектрического явления в полупроводниках, которое вошло в классический арсенал физики твёрдого тела. И Яков Френкель, предложивший модель движения атомов и ионов в кристаллах и описавший особый тип дефектов, которые позже назовут дефектами по Френкелю.

История Политеха — это хроника постоянных перезапусков. От смелого стартапа Сергея Витте до индустриальной машины сталинской эпохи, от промёрзших аудиторий революционного времени до секретных лабораторий космической гонки. Несмотря на обстоятельства, институту всегда удавалось  растить людей, которые меняли науку и технику не только в России, но и во всём мире. И, пожалуй, главный вывод здесь прост: если система собрана из хаоса, она всё равно может работать, если в ней есть упрямцы — вроде Иоффе — и студенты, готовые рискнуть вместе с ними.