Ноу-хау (know how), что дословно означает «знаю, как (это делать, но не скажу)», или, проще говоря, «секрет мастерства» — понятие древнее. Возможно, самое древнее из всех известных на сегодня способов защиты интеллектуальной собственности, куда включают авторское право, патентное право, охрану товарных знаков и режим ноу-хау, и, наверное, самое распространенное во все времена, включая нынешнее. Но при этом запутанное стараниями философов классической школы и современными когнитивистами, юристами, теоретиками менеджмента и функционерами внутренне-  и внешнеторгового протекционизма до такой степени, что невольно возникает крамольная мысль: а не превратилось ли оно в итоге в дышло, которое куда повернул, туда и вышло, выгодное всем, а точнее всем, у кого достаточно умения, власти и денег поворачивать это дышло каждый раз в нужном им направлении?  

Кому интересно, может посмотреть одно из самых свежих и самых коротких определений ноу-хау в «Глобальном словаре по антимонопольному законодательству» (Concurrences Global Dictionary of Competition Law») 2023 года, где оно занимает всего-то две с половиной страницы in quarto. Там же даны 5 ссылок, где примерно то же самое формулируется гораздо многословнее, и три ссылки на самые скандальные судебные разбирательства, в которых так или инче фигурирует know-how, причем в последней из них предметом судебного спора фигурирует «негативное (тупиковое) ноу-хау». 

Относительно такого ноу-хау тоже существует целая концепция (см., например, это). В упомянутой статье о концепции негативного ноу-хау юриста калифорнийской компании Wilson Sonsini Goodrich & Rosati примеры судебных исков по поводу таких ноу-хау лишь показывают, как далеко за полтора века юриспруденция в этой области ушла от здравого смысла, а ситуации, в которые теперь попадают сотрудники фирм, использующих тупиковые ноу-хау, при переходе к конкурентам и являясь при этом хранителям «тупиковой коммерческой тайны», иначе как идиотскими назвать трудно. Кстати, именно компания Wilson Sonsini заставила Илона Маска заплатить за Twitter $44 млрд., угрожая ему иском за «враждебное поглощение», так что ее юристы хорошо знают, почем нынче коммерческое ноу-хау.

Что же касается самого термина know-how, то это словосочетание в современном его понимании появилось в англоязычных странах в XIX веке, а точнее в 1838 году. Во всяком случае, так написано в главных американском и английском толковых словарях — Вебстера и Оксфордском, только там не сказано, кто и где их употребил впервые. А если учесть, что там же, в этих словарях, тем же 1838 годом датируется слово «semiconductor», то есть «полупроводник», и тоже «в современном понимании», то к дате «крещения» ноу-хау надо относиться философски. 

Майкл Фарадей еще в начале 1830-х годов провел опыты с проводимостью сульфида серебра и конечно же заметил его полупроводниковые свойства, о чем бесплатно поделился этим своим ноу-хау с коллегами электрофизиками. Те тоже никогда не делали секрета из своих ноу-хау относительно того, что в начале XX века немецкие физики назовут «halbleiter», а физики, говорившие на других языках, сделают из этого слова «кальку» на своих языках — «полупроводник». 

Также ясно, что в разговорных выражениях стоявшие рядом слова «know» и «how» встречались нередко, в том числе в смысле хитрости или сообразительности, и, понятное дело, попали в первые издания словаря Вебстера (1828 и 1841 гг.) именно в этом смысле. Более объективную картинку дает показатель ipm (встречаемость слова на миллион слов в письменном языке), который используют для своих целей лингвисты, а для желающих посмотреть частоту встречаемости интересующего их слова есть адаптированные сайты, например, здесь. 

Там на ретроспективном графике ipm «know how»  (с 1880 г. по наше время, с шагом в 7 лет) ясно видно, что «know how» в английском языке асимптотически держится нуля вплоть до 1920-х годов, когда начинается ее экспоненциальный рост с пиком 3,5 ipm  в 1960 году и дальнейшим плавным его снижением до примерно 1,5 употреблений на миллион слов. Примерно такое же значение ipm «know how» в 2020-е годы — 1,14 — дает Оксфордский словарь. А вот у нас в русском языке «ноу-хау» сейчас встречается в два раза чаще. Согласно «Новому частотному словарю русской лексики, ipm этой леммы равен 3,3. Даже слово «ноутбук» встречается реже (ipm – 3,0).

Самое простое тому объяснение состоит из трех причин: 

• в докомпьютерную эпоху англицизмов в русском языке было гораздо меньше; 

• в советское время ноу-хау как разновидность «коммерческой тайны» отсутствовала за неимением таковой (она была ликвидирована декретом Совнаркома 27 ноября 1917 года); 

• последние 30 лет мы ударно наверстываем эти отставания. 

Сейчас только студенты-юристы, экономисты и будущие бизнес-администраторы ежегодно пишут по всей стране сотни курсовых работ, где так или иначе присутствует понятие «ноу-хау», а их преподаватели продуцируют такими же темпами статьи, диссертации, монографии, учебные пособия по теории ноу-хау. Не говоря уже о масштабной деловой канцелярии по поводу передачи, продажи, покупки, в соглашениях о неразглашении (NDA), судебных исках по поводу ноу-хау и т.д.

Что же касается режима ноу-хау в незабюрократизированном далеком прошлом, то, пожалуй, одним из самых древних и любопытных ноу-хау в пределах европейской цивилизационной ойкумены было производство пурпура. По античной легенде пурпур открыл Геракл 3,5 тыс лет назад, а точнее собака, с которой он прогуливался по берегу Средиземного моря в окрестностях финикийского города Тира. Собака разгрызла раковину брюхоногого моллюска из семейства Мурицид, и ее пасть окрасилась в кроваво-красный цвет. Как это было, можно увидеть на картине Рубенса «Геркулес и открытие тайны пурпурной улитки».

Легенда красивая. В ее вариантах Геркулеса сопровождала не только собака, но и нимфа, а нимфами в Тире называли девушек на выданье. То есть Геракл гулял по пляжу с невестой (у Рубенса она отсутствует). Разве что немного смущает мысль, как античный герой мог питать нежные чувства к девице, которая довела свою собачку до такого состояния, что та с голодухи ломала себе зубы о раковину «багрянки» (тривиальное его название мурекса). Попробуйте дать бродячей собаке нашу черноморскую рапану (она тоже из семейства Мурицид) и посмотрите, станет ли она ее грызть.

Легенды легендами, а открытие пурпура скорее связано не с собачьей трапезой, а с кулинарией самих финикийцев. Они ловили багрянок в плетеные корзины на мидий, багрянки сами туда приползали. И в ходе их разделки для приготовления в пищу, достаточно было повредить у них гипобранхиальную железу. Не повредить ее, нарезая моллюска на кусочки, просто невозможно. При фильтрации моллюском морской водой (основном способе добычи им пищи) слизистый секрет этой железы, густая клейкая жидкость белого цвета, склеивает мелкие частички детрита, попадающие в его пищеварительную систему, в более крупные, которые потом, после переваривания, выводятся наружу через анальное отверстие. При ярком солнечном свете секрет гипобранхиальной железы мурицид почти сразу приобретает пурпурный цвет. Правда, красить им ткань было бесполезно, он нерастворим в воде, и пропитать им волокна ткани было невозможно, его можно было только намазать на ткань. Но в таком виде он быстро выцветает и отшелушивается под первым же дождем.

Суть ноу-хау финикийских красильщиков пурпуром заключалась в том, чтобы перевести краситель в водорастворимое состояние. Химики только в XIX веке разобрались, что для этого требуется перевести краситель в восстановленное состояние в щелочной среде без доступа кислорода, а сделать это можно либо химическим путем, либо ферментативным (брожением). Понятное дело, что финикийцы выбрали последний: мясо моллюсков томили много часов в закрытом сосуде при температуре примерно +50 градусов по Цельсию. В растворимом состоянии секрет железы легко впитывали волокна ткани. Оставалось вынуть ткань на свет, она на глазах краснела, а краситель, окисляясь на воздухе, снова становился нерастворимым, прочно окрашивая ткань по всей ее глубине. К тому же, пурпур имел редкое свойство не выцветать на солнце и после стирки.

В I веке н. э. Плиний Старший в IX книге своей «Естественная история» довольно детально описал ферментативную технологию окраски пурпуром. Там же он упомянул центры производства «пурпура лучшего качества»: в Тире, Менинксе и на гетульском берегу Океана, а также в Лаконии, то есть в Ливане, Тунисе, на атлантическом побережье Марокко и в Греции на побережье Эгейского моря. И хотя во времена Плиния секретность ноу-хау производства пурпура была уже давно утрачена, конечно же, в каждом из перечисленных мест были свои собственные корпоративные вариации пурпурного ноу-хау. Во всяком случае цвет пурпура зависел от места его производства и варьировался от цвета запекшейся крови до алого.

Благословенные времена для ноу-хау пришлись на раннее Новое время. Режим ноу-хау словно специально был придуман для охраны «коммерческих тайн» внутри ремесленных гильдий и семейных кланов доиндустриальной эпохи. Одним из самых интересных и показательных ноу-хау этого исторического периода был секрет семьи скрипичных мастеров Амати из итальянского города Кремоны, которая на протяжении двух веков создавала альты и скрипки с неподражаемым звучанием, тайна которого до сих пор не раскрыта, хотя ученые математики, химики и физики предприняли первые попытки это сделать в XVIII веке, то есть еще при жизни последнего Амати — Джироламо II Амати — и выходцев из их семейного клана Гварнери и Страдивари. И вот уже третий век подряд ученые, среди которых были даже два Нобелевских лауреата по физике Рэлей и Раман, безуспешно пытаются это сделать, похоже, теперь уже из принципа.

Основоположником семейного бизнеса Амати считается Андреа Амати, родившийся в начале XVI века. Именно он придал скрипке ее современную форму и ввел стандарт делать ее верхнюю деку из ели, а нижнюю и боковины стенки из клена. Перед своей смертью в 1577 году Амати передал свой бизнес сыновьям Джироламо и Антонио. Один из сыновей Джироламо, Николо Амати, был первым в династии Амати, который взял в ученики не членов семьи. Одним был Антонио Страдивари, другим — Андреа Гварнери, чей внук Джузеппе в конце концов унаследовал семейный бизнес и стал известен как Гварнери «дель Джезу». Каждый свой инструмент он подписывал своим именем, за которым следовала монограмма IHS — «Иисус Христос Спаситель». 

После смерти Антонио Страдивари в 1737 году и Гварнери дель Джезу в 1744 году качество инструментов из Кремоны быстро и заметно снизилось, и, хотя репутация города как центра скрипичного мастерства сохранилась, уникальные качества инструментов поколения Страдивари и Гварнери, которые и поныне считаются «золотым стандартом» струнных инструментов, были утрачены. С тех пор мастера по всему миру тщетно пытаются вернуть это нечто особенное. Возможно, этого не было бы, если бы Амати, Страдивари и Гварнери патентовали свои скрипки, то есть публично раскрывали бы суть своих скрипичных изобретений в обмен на привилегию монопольно их производить или торговать на них лицензиями. А такая возможность уже была даже у основателя семейного клана Андреи Амати. 

Речь идет о Венецианском патентном уставе 1474 года — первой в европейской истории законодательной патентной системе, которая по своей сути ничем не отличалась от нынешнего патентного права. Но Кремона входила в Венецианскую республику только до 1509 года, потом вернулась в Миланское герцогство, а еще через 15 лет, когда Андреа Амати было 4 годика от роду его родной город надолго попал под власть испанских Габсбургов. Испании же было не патентного права, она переживала свой «золотой век», и там приветствовались только те ноу-хау, которые позволяли как можно быстрее выкачать из Нового Света как можно больше серебра, золота и изумрудов с сапфирами, а потом хоть трава там не расти. При Страдивари и Гварнери власть в Кремоне снова поменялась, на этот раз на австрийскую, которая доросла до охраны авторского права только в XIX веке.

Между тем, несмотря на постоянные войны на севере Италии, в период между 1550 и 1750 гг., то есть между первой скрипкой Андреа Амати (1555) и последней скрипкой Гварнери дель Джезу (1744), венецианский сенат выдал около 1500 патентов. Во всяком случае, столько венецианских патентов за данный период насчитали британские историки науки в 1996 году. Но за эти два века ни у кого из семейного клана Амати и их учеников Страдивари и Гварнери не возникло желания перевести свой бизнес, например, в Верону или Падую, а то и в саму Венецию под защиту венецианского патентного права. 

Смысла в этом не было. Хотя венецианские патенты были бесплатные, они защищали патентное право изобретателя только на 10 лет и только на территории республики. Словом, ничего кроме житейских трудностей, связанных с эмиграцией, венецианский патент семейству Амати не сулил. Просто держать семейный секрет в тайне было намного проще и выгоднее. Как уже сказано, режим ноу-хау был идеальным для той эпохи. Во всяком случае, Амати, Страдивари и Гварнери успешно сохраняли свою «коммерческую тайну» два века, а тайна звучания их скрипок остается загадкой до сих пор.

Самые искусные скрипичные мастера XIX века делали точные до самых мелких деталей копии их скрипок (они, кстати, сейчас стоят дорого). Но это не помогало, звучали они по-иному. По другому пути пошел известный электрофизик своего времени профессор Коллеж де Франс Феликс Савар, который в 1819 году опубликовал в академическом журнале «Annales de chimie et de physique» свою диссертацию об идеальной с точки зрения волновой теории звука конструкции аккордовых и смычковых инструментов («Memoire relatif a la construction des instruments a cordes et a archet»). Правда, его идеальная скрипка сильно смахивала на гробик для младенца.  На ней виртуоз мог исполнить любое произведение, только ее звучание оскорбляло слух меломана. 

Потом были академик почти всех европейских академий, включая Императорскую Санкт-петербургскую, Герман Гельмгольц с его теорией звука, лорд Рэлей со своей теорией колебаний и Чандрасекхара Раман с фундаментальным трудом в двух частях «О механической теории колебаний смычковых струн и музыкальных инструментов семейства скрипичных с экспериментальной проверкой результатов», в котором описаны и механизм возникновения «волчьего тона» и целых семь колебательных мод скрипки, и много еще чего, только ноу-хау кремонских скрипичных мастеров не было. Не подтвердилась гипотеза особенного лака, которым покрывали свои скрипки Амати, Страдивари и Гванери. Химический и затем спектральный анализ остатков лака, который впитался в корпуса их скрипок, не обнаружил ничего отличного от обычного мебельного лака того времени. Разве что в нем были остатки пыли, которую, наверное, поднимали подмастерья, подметая мастерскую, и насекомые, попадавших в лак при его приготовлении. И сама еловая и кленовая древесина, из которой были сделаны неповторимые скрипки, была обычной. 

Итог всем потугам ученых раскрыть секрет ноу-хау семейного клана Амати подвел профессор Колин Гоф из Университета Бирмингема, достаточно известный физик с высокими показателями индекса Хирша в области материаловедения. Его статья «Science and the Stradivarius» свободно доступна в интернете, желающие могут ознакомиться с подробности проигранной современной наукой двухсотлетней войны с ноу-хау XVI-XVIII веков.